Из всех видов прощания, прощание с домом — самое легкое. Это правильно. Так и должно быть.

Но все же...

Ладно, я признаюсь. Хотя мне даже...мне даже говорить об этом неловко, но я признаюсь: прощаться с домом — нелегко.

И дело не в том, что дом выстроил почти столетие назад дедушка, что столбики крыльца, наличники и перила украшает искусно вырезанное его руками деревянное кружево, что на голубом фоне южной стены алеют гроздья любимой бабушкиной (и моей) рябины.

И не в том, что густо-темно-медовые доски потолка сочатся янтарными капельками смолы, и не в том, что на лестнице четырнадцать ступенек, и ты помнишь, с каким восторгом однажды (много лет назад) убедилась, что
можешь их сосчитать.

Дело в том, что позади останутся не только сруб из бревен, бетонный фундамент и несколько соток ухоженной (и не очень) земли.

Золотистая, подрагивающая на накрытом к завтраку столе рябь запутавшихся в кленовых листьях лучей. Привольное, мерно шелестящее ветром дыхание берез? Неподвижный воздух, рой комаров под дымчато-голубой елью, приглушенный (от того, что вокруг разлит покой розовеющих на западе облаков и угасающих лучей) смех, пыхтенье самоварной трубы, аромат сосновых шишек. Как забрать это с собой? И как отыскать - вновь - в другом месте?

Я не хочу думать о последнем, проведенном здесь дне и часе. Или не умею. Или просто обманываю себя — откладываю осознание. Но вдруг оказывается, что я хочу попробовать проститься.

С чего начать?

С маленькой комнатки возле террасы, где места так мало, что кресло придвинуто вплотную к окну, и с трудом можно открыть дверцу книжного шкафа?

Нет — с осенними вечерами, ненастными летними днями, с дорожками дождевых капель на стекле (немного искривленном, и вон, сбоку выпуклость, говорят, если в нее попасть, стекло разлетится на тысячу осколков, и жаль, что я так и не узнаю, правда ли это), с поникшими пионами, с тычущимися в окно неопознанными, покрывающимися раз в два года крупными белыми соцветиями кустарниками.

Кисловато-сладкий запах березовых дров("натоплено", кажется, именно так можно назвать разливающуюся внутри, в сердце, теплоту), уютность (как в красочно прорисованных старых мультиках), укрытость: вот что остается позади, в крошечной, будто нарочно созданной для озябших дней, для томиков (в твердых вишневых переплетах) Бронте, Гаскелл, Элиот, для шиповникового чая, комнатке.

Закрываю дверь. Сглатываю. Выхожу.

Терраса. На круглом столе — сплетением месяцев, сезонов, лет — рассыпаны ягоды, раскиданы полевые цветы, веерами разложены осенние листья.

На подоконнике - пятно олифы. Отвожу взгляд, вспоминая традиционное семейное присловье: "…когда рак на горе свистнет или папа подоконник отчистит".

Усмехаюсь. Ну, значит, никогда.

Подняться наверх? Выйти наружу?

Второе.

Прощание с землей — самое легкое (тема Тары, там-та-та-там, так и хочется высунуть язык). Нет, правда, легкое.

Даже если еще в детстве договорилась сама с собой, что через пять шагов от третьего поворота дорожки (там, где тропинку почти перекрывает нагнувшаяся яблоня — единственное на участке дерево, на которое любому под силу вскарабкаться) начинается волшебство: вступаешь в зачарованную рощу, где все поет, дышит, смеется, и где можно собрать (вобрать) столько тепла и света, что хватит надолго.

И собирала, и вбирала, и копила. И помогало. Хватало.

С неистово забившимся сердцем зажмуриваюсь, открываю глаза. Едва не отступаю по тропинке, поняв, что детская выдумка сохранила чары.

Пытаясь прогнать разливающийся внутри холод, говорю вполголоса: "Хорошо, что сейчас не осень".

Не осень, когда кажется, что, вопреки всему, вокруг сияет тихая, сосредоточенная, напоенная покоем, простором, радость.

Неосторожный взгляд направо запоздало вспоминаю, от чего пряталась. Слабое деревце — молодой дубок. Не хочу вспоминать, как отец приматывал изолентой надломившуюся макушку, как сосредоточенно искали мы вдвоем "самое лучше удобрение для дубов". Не хочу. На надо...

Присаживаюсь на утонувшую в зарослях акации и черемухи скамейку. В мире (точнее, той его части, что начинается за третьим поворотом узкой тропинки) начинает звучать Симфония.

Лето торопливо, суматошно, но в моем уголке (и это тоже уговор) время замедляется, минуты отсчитываются уже не часовыми стрелками, а плавно перемещающимися солнечными узорами.

И все это уже не воссоздать.

Никто не догадывается, как мне нелегко. Я сама не хочу об этом догадываться.

Проститься с домом, с землей — легко. Должно быть легко, ведь самое важное все равно не останется здесь. В новом доме будут те же люди, тот же смех за окрашенными в золото завтраками и шутки за облитыми алым отсветом опускающегося солнца ужинами.

Мечты не привязаны к яблоне, что растет сразу после третьего поворота извилистой тропинки. Под лучами солнца повсюду смеются листья осин...

***

Когда здесь поднимутся многоэтажки нового района, упрямо, почти злобно думаю я, наверное, станет легче все отпустить. Когда не будет возврата.

Я больше не хочу прощаться. У меня это плохо получается.

Я попрощаюсь потом, после. Когда будет для этого время (когда я поверю, что прощаюсь лишь с домом и куском земли, что все, что я пережила и перечувствовала здесь, останется со мной, где бы я ни оказалась).

Я попрощаюсь с фотографиями (я сделала их сотни). Я посмотрю видеозаписи (их десятки).

Скорее всего, я как следует себя отругаю. За муху, из которой упорно делаю слона, за девятый вал в стакане воды.

Я отругаю себя, и я внимательно выслушаю и приму все укоры. Ведь я их заслужила.

Ведь из всех прощаний, прощание с домом, прощание с домом, с землей — самое легкое.

Но все же — это прощание.

И — все же — оно причиняет боль.

(Я не говорила всего этого — хорошо, половины — вслух, ладно? Ладно?)