Мой второй ориджинал. Немного грустный.

Приготовив две купюры, она долго и придирчиво рассматривала цветы. Хотелось купить розы, но  одна чайная или кремовая   стоили столько же, сколько пучок вербены или веточка мимозы. Взгляд упал на узкую вазу, из которой поднималась разветвленный стебель хризантемы. Полторы купюры. Пушинки лепестки, желтые, цвета одуванчика, соцветья.

Шла по тронутым весенними сумерками улицам, робко-уверенно встречала взгляды прохожих, застенчиво отводила взгляд к солнышкам на стебле.

Девушка с цветами легко шагает сквозь весенний вечер. Никто не догадается, куда она идет. Никто не услышит, как звякает в кармане жакета мелочь от двух купюр. Никто не догадается.

Мама (наверное, сейчас устроившаяся у телевизора, на экран которого она и не смотрит, только улыбается счастливо своим мыслям) не догадается.

Все бы обошлось, если бы не порыв ветра, принесший теплый, сдобный запах булочки с корицей. Не его вина, и, уж конечно, не вина булочки.

Случается. Есть цвета, запахи, ощущения, сами по себе ничего не означающие, но способные из самых сокровенных глубин памяти извлекать переполняющую сердце, через край струящуюся, радость или остро щемящую, врасплох застигающую боль. Булочка с корицей вот так однажды взяла и соединилась в памяти с майским утром, опьяняющим, кружащим голову предвкушением счастья, такого широкого и просторного, что хватит на всю жизнь.

Не хватило.

Замедлила шаги. Нельзя вернуться  домой слишком рано. Перебирала в памяти детали небывшего свидания. Репетировала смущенные улыбки, взмах ресниц. Деловито останавливала дожившую в мечтах до " А когда же ты меня с ним познакомишь, доченька?" маму.

В квартале  от дома остановилась, еще раз оглядела цветок. Жалкой, одинокой и до боли оголенной  вдруг показалась ветка.
Если оборвать цветки, подумалось ей,  выйдет маленький французский букетик.

Она присела на скамейку, примерилась и, убедив себя, что не жалеет цветок,  с хрустом отломила боковую веточку. Мысленно (может, и вслух шептала) она уговаривала цветы потерпеть, сейчас, сейчас все поправлю. 

Когда все цветы были оборваны, она собрала и перевязала соцветья на коротких ножках.  Плотный, тугой букетик уже не казался жалким, но просто, до тянущей нежности в сердце, жалобным.

Она шла уже угасающими улицами, смотрела на радостные солнечные цветки и тихо, без ожесточенности, с какой, бывало, пробовала заставить себя посмотреть правде в лицо, шептала:

- 44. Маме за 70. Одна. Одна.

Только бы мама не догадалась, грустной недоулыбкой прибавила к шепоту.

И хотелось скорее поставить беззащитные пушистые цветки в воду.

И хотелось плакать, плакать тихо, жалобно, по-детски. Уткнувшись в чьи-то руки, которые не она оберегает, а наоборот. Пусть хоть на недолго.

Некому. Не будет.

44 и 70.

Перед подъездом, смахнув слезы, она оживленно улыбнулась.