Несбывшееся

Время: 2002.
Место: в горах Монтаны.
Герои: из канонических — Роберт.
Предупреждения: нет.
Альтернативная вселенная.

Sometimes I hear you calling
From some lost and distant shore.
I hear you crying softly
For the way it was before. (с). Hymn for the missing/

Порой  я слышу, как ты зовешь меня,
С далекого, затерянного берега.
Я слышу, как ты оплакиваешь то,
что у нас было. (с)

Есть воспоминания, которые, сколько бы лет им ни было, приносят боль.
От них отшатываются, и — добровольно — их, эти черные ящики, хранящие запись о личных падениях и катастрофах  не открывают.
Есть воспоминания,  которые тоже таят в себе боль, но — другую. Они, словно ясный апрельский вечер, напоены щемящей, прозрачной грустью.
Печалью?
Тоской — по несбывшемуся.

***
Кеннет нетерпеливо дернул застежку — " молния", наконец, поддалась и послушно застегнула куртку. Подобрав наспех брошенный на пол промокший от снега свитер, он, перепрыгивая через ступеньки, все еще раскрасневшийся от снежной битвы, помчался вниз. Но в гостиную  так и не влетел. Потому что за дверью — полуотворенной дверью, в узкую щелочку которой виден был лишь серый с темно-красными подлокотниками и вышитыми подушками диван — рассмеялась мама.

***

В девять лет еще не можешь объяснить этого, но уже знаешь: есть просто смех и есть смех для гостей, для неприятных и приятных. Есть смех для телефонного разговора; смех ложный, горький или бледный. А еще есть: "Прошу, он не должен ничего заметить"  смех. Или: " Видишь, у нас все хорошо" смех.
В те минуты, когда мама так смеялась, мальчик, как в свой первый день на бейсбольном поле, ощущал неловкость, растерянность. Шла игра, правила которой были ему незнакомы, но они окружали его, и нужно было следовать им.
Не хотелось.
Один раз, месяца два назад,  Кеннет вдруг поднял голову: папа внимательно смотрел на него. Что-то в том, как он сразу отвел глаза, несколько секунд не двигался, а затем отрывистым движением потянулся за мобильным телефоном, подсказало Кеннету— эти правила не нравятся и папе.
Кеннет тогда чуть не разозлился на маму— значит, их придумала она! Мама поправляла воротник блузки —уже несколько минут. Потом и она на мгновение опустила голову — и вдруг Кеннету показалось, что она как будто чуть уменьшилась, и сейчас была ненамного выше (или старше)  малышки Сейбл Росс.
И мальчик понял. Эти правила и не ее.
И ей тоже не хочется их знать.

***

Но сейчас мама смеялась совсем по-другому. Не видя ее лица, притормозивший за дверью Кеннет знал, что от тщательно уложенной прически не осталось и следа, и наверняка она смешно пытается откинуть волосы со лба одной рукой — разлохмачивая их еще сильнее.
Папа прошел к дивану, сел и положил левую руку на спинку дивана. Он давно так не делал.
Кеннет начал отступать, когда мама подошла к папе, протянула ему бокал и села рядом. Она положила голову ему на плечо, подтянула ноги повыше, свернулась клубочком и (Кеннет ждал этого), засунула руки в пушистые, слишком длинные для нее рукава густо-вишневого свитера. Глубоко вздохнула и затихла. Папа обнял ее правой рукой. Коснулся губами волос.

***

До лестницы Кеннет шел на цыпочках. Что-то сладкое, щекочущее и теплое разливалось, плескалось в груди. Оно было шаловливым, хулиганистым— подбивало Кеннета: а что, если запустить шутиху в спальне? Попробовать прогуляться на чердак? Выскользнуть наружу и еще раз— уже в одиночку— сыграть в снежки?
С минуту мальчик стоял в нерешительности: плескание булькало уже где-то под горлом, настойчиво требовало хотя бы подпрыгнуть на месте. Вот так.
Еще нужно было что-то, понял Кеннет, остановившись наконец и громко переводя дыхание. Апельсиновое печенье!
Из привезенных сюда семи упаковок осталось только три. Любимое печенье — в горах Монтаны, в палатке из одеяла с памятью о только что услышанном, легком, настоящем, смехе мамы, было вкуснее всего на свете. Навсегда останется таким. Вот только этот вкус — вкус апельсина и ванили, вкус наполняющего всего тебя без остатка и без раздумий и без предчувствий счастья — никогда не вернется.
Такое — не возвращается.
Став старше, мы это понимаем. В детстве — настойчиво, терпеливо, по кусочкам пытаемся собрать однажды сложившийся  паззл. Или хотя бы понять, что его рассыпало.
Мы пытаемся всё собрать.

***

Этот вкус навсегда соединится для него с легкими сумерками ранней зимы в монтанских горах. С ярко-зеленым, в тон смеющимся глазам, подпрыгивающим в такт движениям помпончиком на маминой шапке. С широкой папиной улыбкой. С медленным полетом снежинок над головой, с тенями сосен вокруг зимнего домика, с холодом на губах, со звенящими льдинками в груди.
С уверенностью, от которой кружится голова, и хочется вздохнуть полной грудью и задержать дыхание, — впереди что-то хорошее, такое же, как сегодня, как сейчас. Так будет снова, так будет завтра.
Так будет, потому что я знаю, как это сделать...

***

Завтра все вернулось. Как в Нью-Йорке.
Нью-Йорк — это мамин голос, звучащий как будто приглушили педаль пианино.
Это вежливое "будешь омлет?" за завтраком.
Это папа, пристально смотрящий на чашку кофе, не с первого раза попадающий ложечкой в сахарницу.
Нью-Йорк — это прикрытые глаза, повышенные голоса.
Папино: " Шэрон, я просил не отвлекать меня на совещаниях" звучит издалека, хоть он и стоит в шаге от мамы.
Мама не сразу отвечает, и за эти секунды можно успеть увидеть: им — по- разному — плохо.
Это, смутно понимает в такие минуты Кеннет, плотнее вставляя в уши наушники, как в самолете, когда тревожно загорается приборная доска. Однажды, когда они летали с папой вдвоем, это случилось, и самолет пошел в пике.
Но в той кабине легко было поверить папиному: " все будет хорошо", — папа сам в это верил.

***

И все же здесь не Нью—Йорк. Здесь Монтана. И что с того, что они уезжают сегодня? Если у него есть план...

***

Он услышал мамин крик. Метнулись за окном заснеженные верхушки елей, куда-то опрокинулась, вновь вздыбилась дорога.
Мама кричала, и Кеннет с удивлением заметил, что она зажала уши и крепко зажмурилась. " Разве ей не интересно" — мелькнуло у него в голове, но Кеннет уже и сам понял, что пора испугаться.
Он не успел. От резкого удара его швырнуло вперед. Ветровое стекло засыпал снег.

***

Папа, кажется, наконец, поверил, что с ним и правда все в порядке и, отпустив его плечи, выпрямился и оглянулся.
Мама стояла, опершись о дверцу, прикрыв глаза.
— Шэрон... Шэрон?
Папа протянул руку, чтобы отвести упавшие ей на лоб волосы и взглянуть в лицо.
Мама отстранилась. Не резко, но так, что папа опустил руку.
Она улыбнулась— неуверенно, не до конца.
— Все в порядке.
Она глубоко втянула в себя воздух и огляделась.
— Что произошло?
Папа, не отвечая, обошел машину и наклонился над правым передним колесом.
Кеннет последовал за ним. Неприятно, тревожно застучало сердце.
Папа присел на корточки и провел рукой по ободку колеса, коснулся креплений.
Несколько секунд он не двигался, потом встал, выпрямился и взглянул на Кеннета.
— Зачем ты это сделал?

***

— Зачем ты это сделал? — повторил папа.
Мама по ту сторону машины недоверчиво подняла голову.
— Я ничего не делал.
Ладоням жарко, а в животе булькает холодок.
— Ты понимаешь, что из-за тебя мы все могли погибнуть? — с первой нотой гнева в папе как будто отлетают крепления.
Он не кричит, как мама, когда сердится, но у него такое лицо, что Кеннету становится по-настоящему страшно.
Но по правде дело не в этом.
Дело в том, что ничего не получилось.
У него ничего не получилось.
Не получилось.
Эти слова дразнят его, повторяясь и повторяясь, пока не начинает щипать в глазах.
Не получилось.
Папа умолкает. Делает вдох.
— Кенни.
Теперь Кеннет точно не хочет на него смотреть.
Но папин голос настойчив. И уже не зол.
— Кеннет, посмотри на меня. Зачем ты это сделал?
Он так и знал... ну куда, куда, зачем выкатываются изо рта эти слова? Он не хотел, чтобы  губы их произносили, он сжимал их, пока мог, но уже поздно.
— Я хотел... я хотел... чтобы мы вернулись. Еще хоть на день. И...
Он не знал, отчего, но он уже рассказывал все.
— И чтобы мама опять приготовила горячий чай, а потом я опрокинул бы на скатерть джем, и мы побежали бы наружу, и... играли в снежки. И...
Дальше —самое главное. Самое- самое.
Но папа молчит. Папа уже и сам понял, что было дальше.
В кармане хрустит упаковка апельсинового печенье.
Сегодня он ее уже не распакует.
Не в Монтане.
Папа молчит.
И теперь его очередь не смотреть на Кеннета.
Словно папа тоже что-то сломал.
И словно от этого тоже можно  погибнуть.

Мама, наверное, так и думала. Потому что она смотрела на папу именно так.
Папа повернулся, шагнул к машине. Остановился. Мама уже была по эту сторону.
Она была очень спокойна.
Подошла к папе и тихо, наверное, как всегда, думая, что Кеннет не расслышит, проговорила:
— Он действительно твой сын, Роберт. Как и ты, — горечь, снег в голосе. Ранящие ее саму больнее всего льдинки. — Всегда будет мечтать о несбывшемся.
Кеннет долго ждал, когда кто-нибудь что-нибудь скажет .

***

Через несколько дней в Нью-Йорке ему скажут то, что он и так уже знает. Это назовут разводом.
Мама будет стараться улыбнуться, ее голос будет звучать так беззаботно, как будто это просто замечательно, что папа переедет в другой дом. Только она будет говорить слишком короткими фразами —словно после каждой нужно успеть вдохнуть, как на уроке пения.
Папа будет говорить негромко и медленно. Он тоже будет улыбаться.
Они оба будут смотреть на него с тревогой. Друг на друга они так и не взглянут.
Они будут ждать — ждать того, что уже случилось. Сегодня.
Что-то навсегда меняется в твоей жизни, и, даже если тебе всего девять, совершенно необязательно, чтобы родители рассказали тебе об этом.
Даже если они считают, что ты не заметил, как и когда именно что-то рассыпалось навсегда.

***

Есть воспоминания, которые всегда, сколько бы лет ни было им или тебе, способны ранить.
И есть воспоминания, которые не причиняют боли. Так что, порой, и не понимаешь, отчего вдруг защемило сердце. Просто перед глазами мелькает зеленый помпончик, или кто-то с треском разрывает пакет печенья, или на губы попадают снежинки, или ты слышишь, что "в штате Монтана пойдет снегопад" и откуда-то издалека доносится эхо.
Грусти? Печали?
Тоски. По несбывшемуся.

Отредактировано Джой (2015-08-07 18:04:06)